Неточные совпадения
— Ты что, Клим? — быстро спросила мать,
учитель спрятал руки за спину и
ушел, не взглянув на ученика.
— Довольно, Анна, — ворчал доктор, а отец начал спорить с
учителем о какой-то гипотезе, о Мальтусе; Варавка встал и
ушел, увлекая за собой ленту дыма сигары.
Клим поспешно
ушел, опасаясь, что писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был не лучше других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда, ожидали пришествия божьей правды, это обещал им сельский
учитель, честно мыслящий человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед и хитрый поп.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об
учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит
учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она
ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
И, являясь к рыжему
учителю, он впивался в него, забрасывая вопросами по закону божьему, самому скучному предмету для Клима. Томилин выслушивал вопросы его с улыбкой, отвечал осторожно, а когда Дронов
уходил, он, помолчав минуту, две, спрашивал Клима словами Глафиры Варавки...
Эти люди, заполняющие амфитеатр, слишком разнообразно одетые, ведут себя нервозно, точно школьники в классе, из которого
ушел учитель.
Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском
учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо
ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда не называл его иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только лет до десяти; товарищей не было,
учители приходили и
уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено.
Из зятьев неотлучно были в доме Харченко и Замараев. Они часто
уходили в кабинет
учителя, притворяли за собой двери, пили водку и о чем-то подолгу шушукались. Вообще держали себя самым подозрительным образом.
Это — последователи Александра Добролюбова, «декадентского» поэта, который
ушел в народ, опростился, стал
учителем духовной жизни.
Существует опасение, что школьные
учителя, если их когда-нибудь назначат на Сахалин и дадут им обычные 20–25 р. в месяц, непременно
уйдут в надзиратели.
— Извольте в таком случае! — сказал инспектор-учитель и поспешил
уйти.
Веселый
учитель, с французской складкой в характере, нравился Луше, потому что никогда не надоедал и вовремя умел приходить и
уходить.
Экзархатов первый пошел, а за ним и прочие, Румянцев, впрочем, приостановился в дверях и отдал самый низкий поклон. Петр Михайлыч нахмурился: ему было очень неприятно, что его преемник не только не обласкал, но даже не посадил
учителей. Он и сам было хотел
уйти, но Калинович повторил свою просьбу садиться и сам даже пододвинул ему стул.
Чтобы ввести читателя в уразумение этой драмы, мы оставим пока в стороне все тропы и дороги, по которым Ахилла, как американский следопыт, будет выслеживать своего врага,
учителя Варнавку, и погрузимся в глубины внутреннего мира самого драматического лица нашей повести —
уйдем в мир неведомый и незримый для всех, кто посмотрит на это лицо и близко и издали.
Шибко скакал Варнава по пустой улице, а с ним вместе скакали, прыгали и разлетались в разные стороны кости, уложенные на его плоских ночвах; но все-таки они не столько
уходили от одной беды, сколько спешили навстречу другой, несравненно более опасной: на ближайшем перекрестке улицы испуганным и полным страха глазам
учителя Варнавы предстал в гораздо большей против обыкновенного величине своей грозный дьякон Ахилла.
Саша
ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из
учителей на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
И свои кое-какие стишинки мерцали в голове… Я пошел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якорном канате, — отец и Егоров после завтрака
ушли по каютам спать, — переживал недавнее и писал строку за строкой мои первые стихи, если не считать гимназических шуток и эпиграмм на
учителей… А в промежутки между написанным неотступно врывалось...
Но я не мог бывать на всех пожарах, потому что имел частые командировки из Москвы, и меня стал заменять
учитель чистописания А.А. Брайковский, страстный любитель пожаров, который потом и занял мое место, когда я
ушел из «Листка» в «Русские ведомости».
— Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает… А я — бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился — он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в гимназию
уйду… Кончу второй класс и
уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись! А у вас лошадей сколько?
Сначала передовые студенты
уходили из классов потихоньку, но впоследствии многие профессоры и
учителя, зная причину, смотрели сквозь пальцы на исчезновение некоторых из своих слушателей, а достолюбезный Ибрагимов нередко говаривал: «А что, господа, не пора ли в театр?», даже оканчивал иногда ранее получасом свой класс.
Весёлый плотник умер за работой; делал гроб утонувшему сыну одноглазого фельдшера Морозова и вдруг свалился мёртвым. Артамонов пожелал проводить старика в могилу, пошёл в церковь, очень тесно набитую рабочими, послушал, как строго служит рыжий поп Александр, заменивший тихого Глеба, который вдруг почему-то расстригся и
ушёл неизвестно куда. В церкви красиво пел хор, созданный
учителем фабричной школы Грековым, человеком похожим на кота, и было много молодёжи.
Мой
учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк и меня сильно любит. Его жалко. И его мать-старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего хорошего. Не поминайте лихом. (Крепко пожимает руку.) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши книжки, непременно с автографом. Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете». Прощайте! (
Уходит.)
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными словами рассказал, что женщина — помещица, он —
учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она
ушла от мужа-немца, барона, пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
Муаррон. Уважаемый и предрагоценный мой
учитель, вы думаете, что я пришел просить прощения. Нет. Я явился, чтобы успокоить вас: не позже полночи я повешусь у вас под окнами вследствие того, что жизнь моя продолжаться не может. Вот веревка. (Вынимает из кармана веревку.) И вот записка: «Я
ухожу в ад».
Это был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без
учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший, по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом «невежи» и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и силы и уже далеко в душе своей
уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи.
В эпоху предпринятого мною рассказа у девицы Замшевой постояльцами были: какой-то малоросс, человек еще молодой, который первоначально всякий день куда-то
уходил, но вот уже другой месяц сидел все или, точнее сказать, лежал дома, хотя и был совершенно здоров, за что Татьяной Ивановной и прозван был сибаритом; другие постояльцы: музыкант, старый помещик, две неопределенные личности, танцевальный
учитель, с полгода болевший какою-то хроническою болезнью, и, наконец, молодой помещик Хозаров.
Он не любит спора и вообще не любит шума. Когда вокруг разгораются страсти, его губы складываются в болезненную гримасу, он рассудительно и спокойно старается помирить всех со всеми, а если это не удается ему,
уходит от компании. Зная это, ротмистр, если он не особенно пьян, сдерживается, не желая терять в лице
учителя лучшего слушателя своих речей.
— Милости прошу, — сказал
учитель и
ушёл от окна. Сухой тон
учителя и его серьёзное, худое, жёсткое лицо смутили Тихона Павловича, и его сердце неприятно сжалось.
— Разве отвалился ворот у Иуды? Разве он теперь голый и его не за что схватить? Вот
уйдет учитель из дому, и опять украдет нечаянно Иуда три динария, и разве не за тот же ворот вы схватите его?
— А разве не у всех учеников плохая память? И разве не всех
учителей обманывали их ученики? Вот поднял
учитель розгу — ученики кричат: мы знаем,
учитель! А
ушел учитель спать, и говорят ученики: не этому ли учил нас
учитель? И тут. Сегодня утром ты назвал меня: вор. Сегодня вечером ты зовешь меня: брат. А как ты назовешь меня завтра?
Саша (встает). Иди-ка, брат, спать! Если бы не пил, не делал бы открытий! Пьяница! А еще тоже
учитель! Ты не
учитель, а свинтус! Ступай спать! (Бьет его по спине и
уходит в школу.)
Проэкзаменовали двух поповичей на сельского
учителя. Один выдержал, другой же не выдержал. Провалившийся высморкался в красный платок, постоял немного, подумал и
ушел. Проэкзаменовали двух вольноопределяющихся третьего разряда. После этого пробил час Фендрикова…
— Вот жизнь, — сказал старичок
учитель. — В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, и сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности,
уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез»…
Ученики в три года
ушли много дальше своего
учителя и представляли силу, которой ужаснулся сам Горданов.
Любаша молчала. Она подошла к кафедре, когда остальные посетители
уходили, и спросила
учителя...
Делопроизводитель рассказывал долго. Главный врач и смотритель жадно слушали его, как ученики — талантливого, увлекательного
учителя. После ужина главный врач велел обоим Брукам
уйти. Он и смотритель остались с гостем наедине.
Но остальные, которые и не слыхали речей
учителя, а которые и слышали, да не верили им, не делали по словам человека, а попрежнему дрались и губили хозяйское добро и
уходили.
— В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать Его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности,
уходит в глубину и опять всплывает. Вот он Каратаев, вот разлился и исчез. — Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты,] — сказал
учитель.
Виноват ли был
учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей
уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Есть только два пути, говорят нам наши
учителя: верить и повиноваться нам и властям и участвовать в том зле, которое мы учредили, или
уйти из мира и идти в монастырь, не спать и не есть или на столбе гноить свою плоть, сгибаться и разгибаться и ничего не делать для людей; или признать учение Христа неисполнимым и потому признать освященную религией беззаконность жизни; или отречься от жизни, что равносильно медленному самоубийству.